|
Поэтические странствия Мацуо Басё
«Однажды осенью Басё и Кикау шли через рисовое поле. Кикау сложил хайку о красной стрекозе, которая привлекла его воображение:
Оторви пару крыльев
У стрекозы –
Получится стручок перца.
-Нет, сказал Басё, - это не хайку. Ты убил стрекозу. Если ты хочешь создать хайку и дать ему жизнь, ты должен сказать:
Добавь пару крыльев
К стручку перца –
И ты сделаешь стрекозу».
(Из книги Т.Бреславец «Поэзия Мацуо Басё»: «Наука». Москва, 1981)
Лягушка, прыгнувшая в пруд…
Специалисты-востоковеды часто говорят о полной невозможности переноса эстетики японской поэзии в русскую – как при переводе классических японских стихов, так и при сочинении русских хайку.
Трудно с этим согласиться, когда читаешь хайку Мацуо Басё:
Лишь ценителю тонких вин
Расскажу, как сыплется водопад
В пене вишневых цветов.
Наслаждение восточной поэзией доступно не каж-дому современному человеку. Для этого необходимы хотя бы два условия: первое – умение мыслить яркими, осязаемыми образами, и второе – способность полнос-тью отгородиться от суеты и стать, как говорят на Восто-ке, «пустым», т.е. воспринимать красоту мира.
К сожалению, для полного «погружения» в японс-кую поэзию нам не хватает главного: знания языка.
Перевод – всего лишь один из вариантов расшиф-ровки истинного смысла хайку (японского трехстишия). Например, знаменитая «Лягушка» Басё до сих пор вы-зывает огромное количество споров и не может быть трактована однозначно.
В книге “One Hundred Frogs” (США, 1999) собрано сто различных переводов одной только «лягушки Басё» на английский. Чем же этот текст привлек внимание любителей японской классической поэзии?
|
транскрипция
|
подстрочник
|
Перевод Веры Марковой
|
|
фуруике
кавакадзу тобикому
мидзу-но ото
|
старый пруд
лягушка прыгнула
звук воды
|
старый пруд
прыгнула в воду лягушка
плеск в тишине
|
Звук, произведенный лягушкой, в тексте Басё не определен. Поэт намеренно не уточняет его эпитетом, оставляя читателя наедине и с этим звуком, и с тем, где и когда он прозвучал. Прозвучал, разумеется, в тишине, иначе он просто не был бы услышан. Но понятие «тишина», такое естественное и богатое значениями в русской семантике, естественно в японской поэзии именно своим отсутствием. Иероглиф тишины не встретишь в хайку, потому что она подразумевается и исчезает вместе с появлением этого звука («звук воды»), саму себя характеризуя. Звук «отменил» тишину, как прыгнувшая лягушка «отменила» на мгновенье зеркаль-ную гладь озера, как присутствие на берегу поэта – сви-детеля прыжка лягушки – «отменило» безлюдье.
У Басё не названо то, что присутствует и без чего восприятие потеряло бы свою глубину. Словно слой за слоем, открываются новые картины, и каждый читатель может увидеть свою, доступную мировосприятию, проекцию.
Хайку – это намек, но намек, как правило, точный. Речь идет действительно о лягушке и старом пруде. Не стоит поддаваться искушению воспринимать японское трехстишие как тонкую метафору или аллегорию. Например, существуют даже исследования, где хайку Басё о лягушке трактуется как зашифрованное описа-ние жизни, где лягушка – человек, пруд – вечность, а всплеск – символ бренности сущего.
В восточных учениях нет такого «аналитизма», ско-рее они содержат в себе ориентацию на особые состоя-ния и ощущения человека, среди которых главное – состояние «саби» («печаль одиночества»).
Уильям Хиггисон, известный исследователь-восто-ковед отмечает еще более поразительный факт: лягуш-ки в Японии ценились за пение, как в России, например, соловьи, и огромное число поэтов до Басё прославляли именно пение лягушек.
На этом фоне стихотворение Басё совершило настоящий культурный переворот: в нем лягушка не поет, а просто прыгает в воду с легким всплеском. Зарубежный читатель, не зная особенностей японской культуры, естественно, напрочь лишен таких ассоциа-ций, и лягушка у русских будет связываться с чем-то холодным и омерзительно неприятным, а у французов, что еще хуже, – вызовет гастрономические пережи-вания.
Вот что пишет по поводу этого стихотворения Мойчи Ямагучи в своем исследовании «Импрессионизм как господствующее направление японской поэзии»:
«Европеец не мог понять, в чем тут не только красота, но даже и вообще какой-либо смысл, и был удивлен, что японцы могут восхищаться подобными вещами. Между тем, когда японец слышит это стихо-творение, то его воображение мгновенно переносит-ся к буддийскому храму, окруженному вековыми деревь-ями, вдали от города, куда совершенно не доносится шум людской. При этом храме обыкновенно имеется небольшой пруд, который, в свою очередь, быть мо-жет, имеет свою легенду. И вот при наступлении су-мерек летом выходит буддийский отшельник, только что оторвавшийся от своих священных книг, и подхо-дит задумчивыми шагами к этому пруду.
Вокруг все тихо, так тихо, что слышно даже, как прыгнула в воду лягушка…»
Как видим, маленькое японское трехстишие способ-но вызвать среди западных ценителей средневековой поэзии полемику. Для японцев правильная трактовка хайку также естественна, как и постоянная тишина возле буддийского храма.
Историческая справка
Мацуо Басё родился в 1644 году в призамковом городе Уэна, столице провинции Ига, в семье самурая низшего ранга.
Его настоящее имя – Дзинситиро Гинзаэмон.
После нескольких лет службы у молодого князя Ёсидата (поэт Сэнгин) он отправился в императорскую столицу Киото, где попал под влияние выдающегося поэта хайкай Китамура Кигина.
Дзинситиро и Сэнгин стали близкими друзьями и часто вместе сочиняли модные в то время стихотворные цепочки – «рэнга». Их стихи даже были включены в антологию, изданную поэтом Огино Ансэй.
Тогда же Дзинситиро принял литературное имя Мунэфуса. Когда Ему было 23 года, в апреле 1666 года, его хозяин и друг Сэнгин внезапно умирает.
Скорбящий Мунэфуса отправляется на гору Коя, в буддийский монастырь. Дзэн очаровал молодого поэта, и он готов был уйти от мира. Тем не менее, Мунэфуса возвращается в Киото и поступает на службу к Кигину, литературному наставнику Сэнгина, с которым продол-жает изучение японских коассических книг, рэнга и хайку школы Тэйтоку.
Одновременно под руководством Ито Танъана он изучает китайских классиков. В это время молодой поэт-самурай еще раз меняет литературное имя и называет себя Тосэй («Зеленый персик») в честь китайского поэта Бо Ли («Белая слива»).
В 1672 году сёгун вызвал Кигина в Эдо, и сопро-вождал его молодой ученик Тосэй. Чтобы как-то помочь ему свести концы с концами, его назначили ответствен-ным за строительство сооружений по водоснабжению в округе Коисикава в Эдо. Но Тосэй вскоре отказывается от должности и берет на себя невыгодную и не принося-щую доходов роль учителя хайку и становится привер-женцем одной из ведущих поэтических школ того времени – Данрин.
Число его учеников, многие из которых потом про-славились, постоянно растет. С каждой публикацией год от года росла и слава.
Стремясь расширить рамки школы Данрин, Тосэй много времени посвящает изучению китайской литера-туры и вводит ее принципы в свое творчество. Один из его друзей и учеников, Сугияма Сампу, богатый постав-щик рыбы для ставки сёгуна, отдает в распоряжение Тосэя свою хижину, расположенную на левом берегу реки Сумида в округе Фукагава.
Здесь в саду Тосэй посадил банановое дерево (басё), и ученики стали называть его хижину «Басё-ан» («Обитель банановых листьев»). После этого поэт при-нял имя Басё, под которым он более всего и известен.
Считается, что Басё был стройным человеком не-большого роста, с тонкими изящными чертами лица, густыми бровями и выступающим носом. Как это приня-то у буддистов, он брил голову. Здоровье его было сла-бым. По письмам Басё можно предположить, что он был человеком спокойным, умеренным, необычайно забот-ливым, щедрым и верным по отношению к родным и друзьям.
Всю свою жизнь страдая от нищеты, он практически не уделял этому внимания, будучи истинным филосо-фом. В 1682 году большой пожар в Эдо уничтожил часть города, сгорела, к несчастью и «Обитель банановых листьев».
Отныне и до конца жизни Басё – странствующий поэт, черпающий силы в красотах природы.
В те времена путешествовать по Японии было чрезвычайно сложно: многочисленные заставы и беско-нечные проверки паспортов причиняли путникам немало хлопот. Но Басё был похож на странствующего монаха, да к тому же и достаточно известен. Он носил большую плетеную шляпу, которую обычно носили священники и светло-коричневый хлопчатобумажный плащ, на шее висела сума, а в руке посох и четки со ста восемью бусинами. Одним словом, он был похож на буддийского паломника.
Путешествие Басё служило распространению его стиля, ибо везде поэты и аристократы приглашали его в гости. Его поклонники ходили за ним толпами, повсюду его встречали ряды почитателей – крестьян и самураев. Путешествие и гений Басё дали расцвет еще одному прозаическому жанру, столь популярному в Японии – жанру путевых дневников, зародившемуся в X веке. Лучшим дневником Басё считается «Окуно хосомити» («По тропинкам севера»). Это путешествие началось с марта 1689 г. и продолжалось сто шестьдесят дней.
«По тропинкам Севера» – небольшое произведе-ние, но каждая его строка дышит вдохновением и любовью к тому миру, который простирался перед глазами поэта. Трудно сказать, что звучит лиричнее: хайку или прозаические описания Басё.
«Месяцы и дни – путники вечности, и сменяющи-еся годы – тоже странники», – так начинает свои записки поэт. Мысль о путешествии прочно владеет его душой, но далекая застава Сиракава – почти недости-жимая цель, ибо многие путешественники в те времена заканчивали свою жизнь в пути:
«Хотя под небом дальних стран множится горесть седин, все ж, быть может, из краев, извест-ных по слуху, но невиданных глазом, я вернусь живым… – так я смутно уповал». И все же – «…неотвязно в душе образ луны в Мацусима».
Басё уступает лачугу другим жильцам и пишет свой начальный стих:
Домик для кукол…
Переменяет жильцов!
Что ж – и лачуга.
Поэт – человек, совершенно непрактичный и непод-готовленный к дальним путешествиям:
«Я было вышел налегке, но бумажное платье – защита от холода ночи, легкая летняя одежда, дожде-вой плащ, тушь и кисти, да еще – от чего никак нель-зя отказаться – подарки на прощанье – не бросить же было их? – все это стало помехой в пути чрезвычай-но». Но неодолимое желание увидеть новые места сильнее неудобств в пути.
Мацуо Басё встречает людей, которые привлекают его добротой и непосредственностью.
Один из них – хозяин ночлега у горы Никкояма (гора «Солнечного блеска»). Поэт наблюдает за ним, и его наблюдения перерастают в философские обобщения:
«Я стал примечать за хозяином, и что ж? – оказалось, он неумён, недалёк – честный простак. Твердость и прямота близки к истинному человеческому совершен-ству, и чистота души превыше всего достойна почтенья».
Еще один встречный – простой крестьянин, у которого Басё просит лошадь, ибо нет у него сил пересечь поля, изрезанные тропинками:
«Подошел посетовать к косарю, и он, хотя и мужик, все же, как я ожидал, не остался безучастным».
Странник верит в порядочность простых людей и не ошибается.
ЧИТАТЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ
|
