ПОЭЗИЯ    ПРОЗА СТАТЬИ

АЛАБАЙ

СТАРЫЙ ХРЫЧ

ДОМ КУЗНЕЦОВА

отрывок из романа

ОНА НЕ УМЕЛА СТРЕЛЯТЬ

отрывок из романа

КОФЕ В БУМАЖНОМ СТАКАНЧИКЕ

отрывок из романа

Я, КАМИЛЬ АЛАРИ 

отрывок из романа

ИЛЛЮЗИИ САДА КАМНЕЙ

АЛАБАЙ

Меня зовут Айдер, я служитель в мечети. У меня два старших брата, они большие и сильные, овощами на рынке торгуют. Энвер, например, один может два мешка картошки на плечи закинуть и клиенту в машину отнести, а Мурат так умеет поговорить с клиентом, что он ещё не один раз за овощами приедет и родственни-ков с собой привезёт.

Ещё у меня есть сестрёнка Зульфие, она жена нашего муллы, у которого я служу. По возрасту она мне в матери годится. Так уж вышло, она самая старшая, всё время нянчилась со мной. Умная, статная и краси-вая, Зульфие — хозяйка крымско-татарского ресторана «Ак-Кая» в нашем маленьком городке.

«Ак-Кая» в переводе означает «белая скала», и действительно с верхней площадки ресторана хорошо видно знаменитую Белую Скалу — величественную, словно имя нашего Аллаха.

Все, кто едут мимо нашего городка, стараются зае-хать к ней и угоститься сочным кубэте, чебуреком или янтыком, заказать лагман и шашлыки. Блюда из барани-ны с овощами — димляма, башлама — давно стали ви-зитной карточкой ресторана, а тыквенный пирог фулто всегда уходит горячим, как только его достают из печи.

Зульфие — чудесная повариха, постоянно ищет старинные национальные рецепты, предлагает попробо-вать новые блюда, и слава о ее кулинарном мастерстве пошла далеко за пределы нашего городка.

Я родился слабым, всегда болел, зато читал много, стал грамотным. А вот написать решил впервые. О сво-ём дяде Мустафе. Может, плохо напишу, нескладно, да вертится эта история в голове, не могу забыть.

Мулла у нас очень грамотный, уважаемый человек. Я с ним посоветовался, и он сказал:

«Не можешь забыть — пиши. Кому надо, прочитают, услышат тебя. Всё в воле Аллаха».

Пишу я нескладно, но послушаюсь его, попробую. «Если Бог откроет одну дверь, то откроет и тысячи», — так сказал мне мулла.

***

Мы вместе вернулись из Узбекистана на родину, в Крым, — наша семья и брат моего отца дядя Мустафа с молодой женой Заремой и двумя дочерями. Участки у нас рядом оказались. Выделенных денег хватило на то, чтобы поднять бетонные коробки домов и накрыть их крышами.

Строились вместе, помогали во всём друг другу. Потом, когда заехали в пустые дома, стали обживаться по отдельности, кто как мог. Наша семья занималась сельским хозяйством, на привезённые с собой деньги купили отару овец.

А Мустафа без денег приехал. Всегда бедным был, но учёным. Наверное, за эту учёность и полюбила его красавица Зарема. Разница в годах у них была большая — двадцать с лишним лет. Но красивый был мой дядя и сильный — сильнее многих молодых. Всегда побеждал в борьбе на поясах куреш на праздниках, был знаменитым. Его даже по телевизору показывали. Какие песни пел, сколько историй знал, как танцевал!

Наши красавицы не выходили танцевать хайтарму без моего дяди, а круговой танец хоран, где все мужчины держали друг друга за плечи, становился необыкновенно зажигательным, потому что дядя всех заводил. Мустафу очень любили, на свадьбы звали. Родни-то много у нас.

Прошло время, я вырос, окончил школу, в мечети стал служить. Работник из меня плохой — сетку лука не подниму. Но мы в своей семье всегда трудились дружно, никто не ленился. Я вот овец пас и от нечего делать книжки читал, даже два иностранных языка выучил — арабский и английский. Потому меня и в мечеть взяли.

Отец с матерью огородом занимались, птицу разводили, дом обустраивали. Старшие братья жени-лись, уже теперь сами строятся, живут отдельно. Зуль-фие с мужем живут хорошо, двор у них большой, сад, виноградник. Мои две племяшки — сестры-погодки, танцами занимаются, хорошо рисуют.

А у Мустафы жизнь как-то не заладилась. Невезу-чий он оказался, несчастливый какой-то. Зарабатывал легко и много, с любым мог договориться, всё ему было по плечу. Но Зарема требовала то новую машину, то мебель дорогую, то поездку на заграничный курорт, то золото с бриллиантами. Что заработает Мустафа, всё Зарема отбирает.

А скандалить стала, словно шайтан в неё вселился! Дерево опирается на корни, а человек на родствен-ников. Бедный дядя, чтобы не слышать ее брани, к нам в батраки стал наниматься по выходным, да возился весь день на огороде или в теплицах.

Не знаю, сколько мои родители ему денег давали, но, видно, что-то он откладывал в заначку без ведома Заремы. Как-то раз поехал Мустафа воскресным днём в большой город на хозяйственный рынок электропилу починить и привёз Алабая.

***

Помню тот день очень хорошо. Весна оказалась тёплая, деревья стояли белые от цветов, дружно жуж-жали пчелы. Ароматы тюльпанов, нарциссов смешива-лись с привычным запахом навоза. День плыл своим чередом, сонно клонился к вечеру. Тихо и спокойно бы-ло на нашей улице, только вдалеке на пастбище иногда блеяли овцы и лаяли собаки.

Мне показалось, что счастье пришло в этот мягкий ласковый день на нашу землю, и сама природа как буд-то говорила каждому:

«Селям алейкум, мир вашим домам».

Вдруг раздался истошный крик Заремы:

— Ублюдок недоделанный, что ты привез, куда деньги потратил?

Мать манты лепила, а я ей помогал, но бросили мы тесто, выскочили на улицу. Соседи прибежали, интерес-но всем стало. А Мустафа стоит спокойно возле маши-ны и держит в руках большой серый шерстяной ком из старого одеяла. И жену успокаивает:

— Тише, Зарема, я подарок тебе и дочкам привез.

Разворачивает он свёрток, а из него четыре широкие белые лапы в стороны торчат, нос пуговкой и две черные бусинки вместо глаз. И гордый такой Мустафа, довольный, будто светится весь. Поглаживает пальцами мохнатую мордочку, криков Заремы не слы-шит:

— Дом охранять будет! Я его назвал Алабаем.

Вечером дядя пришёл к нам кофе пить и рассказал, что на центральном рынке города в тот день как раз породистыми собаками и кошками торговали.

Увидел Мустафа огромного рыжего флегматичного пса с крупной головой, похожей на бычью. Подошёл, спросил, что за собака. Хозяйка ответила, что порода называется «московская сторожевая». В манеже рядом с великаном копошились шерстяные серые клубки, по-пискивали, мяли друг друга широкими белыми лапами.

Спросил Мустафа цену, но такая цена оказалась высокая, что у него глаза на лоб полезли. Долго ходил он вокруг. Все уйти хотел, да ноги сами к щенячьему ма-нежу несли. Придёт, встанет рядом, на рыжего пса смот-рит. Так два часа рядом и проходил. За это время почти всех щенков купили. Порода хорошая, редкая. А один остался. Подозвала его хозяйка и тихо говорит: «Щенок бракованный, никто покупать не хочет. Возьмёшь недо-рого?».

Как рассказал дядя, у породистых щенков «москви-чей» в середине морды должна белая полоса прохо-дить, сама морда белая, и только глаза черными кру-гами, чтобы закрыты были. Это называется «маска».

Последний щенок мало того, что слишком мелкий и шустрый оказался, но ещё и без «маски». И пятно белое только на лбу было в виде звёздочки, как у нашего бычка. А на черных свисающих губах-брылях — светлые веснушки вместо положенной белиз-ны. И нос чёрный, с каким-то бесформенным пятном вокруг. Его никто покупать не захотел.

Но Мустафа его сразу присмотрел — самый под-вижный в манеже был. Остальные лежали и спали, словно набитые ватой игрушки, а этот, с чёрной мордой, никому спать не давал, тыкался в сетку, всех тормошил, даже тявкал. А когда щенки начинали ползать, недо-вольно скулили, забивался в уголок и засыпал. Будто понимал что-то.

Конечно, дядя мой щенка тут же забрал, хозяйку о прививках расспросил и ещё в клинику заехал, вакцину купил. Я спросил дядю, а почему он назвал его Алабаем, ведь это порода такая. Тоже из сторожевых, волкодавы. На это дядя ответил, что слово понрави-лось. Хозяйка ему сказала, что есть в нем кровь знаменитых алабаев, которые овец в горах пасут.

***

Пришла осень. Дядя мой стал спокойным и счаст-ливым, возился со своим Алабаем, воспитывал. Да и Зарема меньше ругалась. Видно, пришёлся этот пёс их семье по нраву. Вырос он и взаправду огромным. Ры-жая широкая спина, серые подпалины по бокам, а лапы, брюхо и пушистый хвост веером — белоснежные, чис-тые. И грудь белая. А морда чёрная, страшная, с отвис-шими брылями. И слюна тычет, и глаза красные.

Сначала думали, что болеет Алабай глазами, но ветеринар объяснил, что у этих собак экстерьер такой: нижние веки отвисают, видны кровеносные со-суды.

Забыл сказать, что мой дядя Мустафа тоже рыжий. В веснушках весь, волосы светлые. И профиль у него не восточный — больше на европейца похож. Бывают среди нас такие. В общем, они оба с Алабаем как-то подошли друг другу. Оба большие, необычные. И слу-шался пёс его безоговорочно, будто по глазам понимал.

Участки у нас за домами просторные. Мне нрави-лось наблюдать, как тяжёлый Алабай за дворняжкой гонялся и по щенячьи на передние лапы припадал. Но слишком большой был, уставал быстро. Дворняжка потом на него наскакивал, рычал, тявкал, а тот на спину ложился и лапами отмахивался. А потом дворняжку за уши таскал. Интересно смотреть было.

А Зарема, хоть и притихла, всё равно не успоко-илась до конца. Как зайдёт за луковицей, так жалуется моей матери Анифе, что эта тварь рыжая их семью объ-едает. Жрёт, мол, много. По кастрюле в день. Но Муста-фа жалобы Заремы не слушал. Как идёт с работы, обя-зательно где-то сахарную кость Алабаю купит. Или обрезь говяжью.

У нас в посёлке над Мустафой даже смеяться ста-ли: «Ты своего Алабая больше, чем жену и дочерей, любишь».

Дядя только отшучивался. Смеяться-то смеялись, но приходили смотреть каждый день. Любовались. А потом, кто позажиточнее, тоже себе таких собак купили.

Но, правду сказать, дядин Алабай самым умным оказался и самым крупным. Только вот морда больно страшная была, не по породе. Впрочем, охранял он хорошо. Его трубный лай часто на всю округу раздавался, других собак поднимал.

А Зарема вообще ругаться перестала, когда Алабай со двора воров прогнал. Цыгане тогда на машине подъехали, во двор прокрались и ковёр с верёвки потащили. Как увидели Алабая, бросили и убежали. Но он одного за ногу успел цапнуть. Говорят, тот захромал сильно.

***

Прошло несколько лет. Наступили тяжёлые времена. Многие разорились в тот год. Зульфие даже ресторан хотела закрыть, повара уволила, сама готови-ла и подавала — мало посетителей было, платить нечем было. Мустафа постоянно работал, да все мень-ше и меньше денег домой приносил. И если мы ещё как-то держались за счёт птицы и огорода, то дядя мой тя-нул лямку из последних сил, надрывался. Зарема огоро-дом себя не утруждала, живность не разводила. Говори-ла, грязь от птицы одна.

Сначала Зарема продала за бесценок свои шубы, потом золото с бриллиантами. А как совсем есть нечего стало, оставила праздную жизнь и пошла в ресторан к Зульфие посудомойкой — за еду. Говорят, всех своей бранью достала, но держали ее там, потому что родственницей хозяйке приходилась, а у нас не принято родственников обижать.

Улетучилась ее красота, словно листья с яблони в конце декабря. Одна сухая кожа на смуглом лице осталась, да злые черные глазищи. Дочки уже взрослые стали, в старших классах учились. Одна рыжая была, лицом и характером в Мустафу удалась. Красивая, добрая, покладистая. А вторая красотой не вышла, сутулилась сильно. Злая, как мать.

Однажды приехал Мустафа со стройки, где рабо-тал, вывалился из машины кулём на дорогу и на четве-реньках в дом заполз. Зарема сразу раскричалась — думала, пьяный. А он спину сорвал. Да так сильно, что встать не смог. Машину во двор мой брат им загнал. Стали мы все суетиться вокруг Мустафы, а потом врача вызвали. Помочь ничем не смогли, а он стонал сильно и плакал от боли. Пока «скорая» приехала, два раза сознание терял. Даже Зарема притихла.

Пролежал тогда мой дядя в городской больнице месяц. Я с разрешения муллы службы пропускал, ездил к нему, от Зульфие корзинки с едой привозил. Грустный дядя был в больнице, и только оживлялся, когда я ему об Алабае рассказывал. Он обратно продукты в корзин-ку складывал и велел Алабаю отнести, подкормить. Говорил, в больнице еды хватает.

А потом я и сам заболел бронхитом, две недели дядю не видел. Вернулся Мустафа совсем худой — одна кожа и кости. И постаревший. На впалых щёках седая щетина. А ещё через неделю они с Заремой машину продали.

***

Наступила зима. Мустафа сторожем устроился, зарабатывал мало, копейки приносил. Зарема из ресто-рана ушла, она где-то в богатых семьях убиралась за малые деньги и продукты. Мы что могли, отдавали им, но сами тогда тоже скромно жили. Мясо раз в неде-лю видели. Есть почти нечего было. Одна крупа да макароны. Но, как мне кажется, хуже всех тогда оказа-лось Алабаю. Мяса для него никто не покупал, а пиала пшённой каши его не спасала.

К весне от верного друга Мустафы остался скелет, обтянутый обвисшей грязно-рыжей шкурой. Да и не бе-гал он уже, лапы не держали. Лежал целый день под стеной дома. Иногда лениво побрёхивал на прохожих. Морда его стала грустной, глаза потускнели. Превратил-ся он в больного постаревшего пса, как и его хозяин.

Как-то раз утром нацепил Мустафа на своего верного Алабая намордник, надел поводок и потащил куда-то обессиленного пса прочь из дома. Я видел, как они шли по улице — сгорбленный постаревший дядя Мустафа и вихляющий костлявым задом Алабай. Зарема проводила их молча.

Вернулся Мустафа вечером один. К нам пришёл и рассказал, что Алабая отвёз на мясокомбинат в город. Попросил работников забрать на охрану, мол, хороший пёс, молодой, но кормить нечем, семье не хватает. Ох-ранники Алабая забрали. Говорит, пошёл он за охран-ником и даже на Мустафу не оглянулся. Будто обиделся на него за такое предательство.

Запил после этого дядя сильно. Нельзя нам, крым-ским татарам, пить, Коран не позволяет. Мустафа веру-ющим был, все обряды соблюдал. А тут, словно стер-жень из него вынули — пил и спал. Иногда где-то подра-батывал, и снова водку покупал. Зарема поседела, сгор-билась.

Через месяц, ближе к лету, Мустафа пришёл в себя, на работу сторожем устроился. Прошло ещё три меся-ца. Дядя хорошую работу нашёл — в нашем городке на овощном складе учётчиком. Однажды послал его хозяин в город по каким-то делам. Не выдержал Муста-фа и к мясокомбинату пришёл, не надеясь увидеть Ала-бая живым.

Каково же был его удивление, когда нашёл он своего верного друга красивым, откормленным, весё-лым. Бегал тот по территории, кошек гонял, колеса заез-жающих грузовиков обнюхивал. Кто-то из охранников вынес ему миску с едой, тот радостно завилял пушис-тым белоснежным хвостом. У Мустафы сердце болез-ненно сжалось. Но не стал он к забору подходить, в кус-тах спрятался. Надеялся, что Алабай его не заметит.

Простоял так минут двадцать, нагляделся, как тот ест да по территории бегает, как с охранниками заигры-вает, хвостом машет. И побрёл себе к остановке авто-буса, опустив голову.

Пить Мустафа перестал. Обрадовался, что Алабай живой и снова такой здоровый, сильный. Но как выдава-лась оказия в город поехать, обязательно подходил к ограде мясокомбината, становился в сторонке, за кус-тами, и во все глаза смотрел на своего Алабая. Как-то не выдержал, пришёл к нам поздно вечером, сел рядом с отцом, заплакал. Сказал, что не по нему эта собака вышла. Больно уж умён да велик. Ему и хозяин такой нужен был. Путёвый. А он, Мустафа, невезучий оказал-ся, слабый. Не только со своими бабами не справился, ещё и пса дорогого чуть не уморил.

Не знаю сейчас, что и сказать на это. Любил он Алабая больше, чем свою жену. Да и за что было Заре-му любить? Она только лаялась да деньги требовала. Не довольствующийся малым не найдёт ничего.

Если бы меня спросили, почему Мустафа такой неудачник оказался, я бы сказал, что это Зарема во всем виновата.

Вон, моя мать Анифе никогда отцу не перечила. Во всем поддерживала. А если и говорила что-то про-тив, так я и не слышал никогда. Тихо они спорили. Пото-му и не голодали мы. И братья себе дома построили.

А красавец Мустафа со всеми своими талантами так в люди и не выбился. Посмешищем городка стал. И будто интерес к жизни потерял. Говорил мало, ото-щал, поседел совсем. Глаза потухли. А я любил и жалел дядю Мустафу и всегда молился за него. Душевный он раньше был, весёлый. Особенно, когда Алабай у не-го жил.

Однажды уехал Мустафа в город и не вернулся.

Ни на следующий день, ни через неделю.

Зарема отказалась его искать, снова ругаться стала, бездельником мужа назвала. Поехал тогда мой отец в город, в морге нашёл.

Потом были похороны.

В справке, которую выдали моему отцу, написали, что умер Мустафа от обширного инфаркта. Говорят, охранники обнаружили его возле мясокомбината в кус-тах утром. Странно, что при жизни Мустафа почти изго-ем стал, отверженным, его жалели и обходили стороной, а на похороны чуть ли не весь городок пришёл.

Его усохшее тело в гробу накрыли нежнейшим зелёным шёлком, мои мать и отец сидели рядом, словно самые близкие ему люди, а Заремы будто и не было — она казалась тенью у его гроба. Соседи и знакомые приходили, говорили: «Алла рахмет эйлесин, алла сизге сабыр берсин — пусть земля будет ему пухом, пусть Бог даст вам терпение», и, попрощавшись с нами, выходили прочь.

Женщины во дворе готовили поминальный обед, и тихо было, никто не говорил — не о чем было. Все чувствовали горечь и сожаление, будто с Мустафой ушла из городка в тот день радость. Я на похоронах сильно плакал и дал себе и Мустафе слово, что поеду в город и расскажу Алабаю, как сильно хозяин тосковал по нему и умер от этой тоски.

С разрешения муллы собрался на следующее утро, мясокомбинат нашёл быстро. Увидел будку охранников, забор, территорию с машинами. Возле забора росли кусты, в которых Мустафа прятался и за Алабаем наблюдал. Вот только Алабая не было. Бегали по двору какие-то дворняги. Может, спрятали его, чтобы людей не пугал?

Подошёл я к охраннику, представился, стал рас-спрашивать. После того, что он мне рассказал, сердце моё заболело, а глаза снова наполнились слезами.

Оказывается, в тот вечер, когда дядя пришёл пос-мотреть на своего пса и погиб от разрыва сердца, — по-чувствовал Алабай смерть хозяина, беспокойный стал, к забору все бегал, чёрную морду задирал и воздух нюхал. Говорят, собаки хорошо смерть чуют. А мёртвый Мустафа в это время в кустах неподалёку лежал, коченел.

Когда стемнело, охранникам меняться надо было. Приехал на смену Семёныч, бывший афганец. Был он из всех самый злой. И оружие именное имел. Не знаю, что там произошло на самом деле, но, говорят, пьян был Семёныч в тот вечер, на смене отоспаться хотел. Алабай выпивших не любил, кидался. Вот он Семёныча за пальцы и прикусил.

Охранник сам видел, как закричал Семёныч не своим голосом, вырвал пистолет из кобуры, выстре-лил и в белую грудь собаке попал. Алабай заскулил, за-вертелся от боли. А Семёныч, не раздумывая, его вто-рым выстрелом в голову добил. Никто ничего и понять не успел, только стояли все и молча смотрели. И слова никто не сказал. Что говорить, если злое дело сделано?

Принесли пустые мешки и Алабая в них, как в саван, завернули. Семёныча на следующий день уво-лили. А Алабая на пустыре за оградой похоронили. Очень уж привыкли к нему охранники, даже водкой по-мянули. Говорят, хорошо служил, верный был, незлоби-вый. Выходит, погиб Алабай вместе с Мустафой в один вечер. Будто судьба у них была такая — общая.

***

Я каждый день молюсь о дяде Мустафе. И думаю об Алабае. Кажется мне, будто идёт Мустафа — боль-шой, красивый, молодой — по степи небесной под голу-бым небом, а вокруг него верный Алабай бегает и на ба-бочек трубно лает. Перед ними на зелёном лугу отара белых овец пасётся. И хорошо им там вдвоём райских овец охранять. Так хорошо, как никогда не было на зе-мле, при жизни.

Знаю, что нельзя о собаках молиться. Но против правил, когда мулла не слышит, прочту молитву и об Алабае. И кажется мне, что машут они мне оба с небес — Мустафа рукой знаки подаёт, смеётся, а Алабай своим белоснежным хвостом-веером виляет и чёрную морду к небу задирает. И тоже будто улыба-ется — клыки сахарные показывает, нетерпеливо под-прыгивает, фыркает.

И, видно, так оно и есть — действительно, они оба счастливы. Я не придумываю. Аллах справедлив!